И все это нашей истории строки
Пустой редакционный коридор – и тот свидетельствует, что историю мы учим заново. Если в прежние годы накануне 7 ноября доска объявлений была сплошь увешана поздравительными открытками от разных организаций и отдельных граждан, то сегодня на ней стыдливо краснеет лишь одна.
Да всё, всё говорит о том же. Власти официально и решительно отмежевались от «праздника восточного соседа». Да и не только власти. Вот характерная картинка наших дней. Женщина спрашивает в киоске почтовые конверты: «Но только без Октября!»
Переучиваем историю усердно. Да если б только поздравлений стеснялись. Собственной истории стыдимся.
Добрались до истоков
Между тем жить становится все тяжелее, все печальней, а политики, публицисты, историки без устали эксплуатируют главное пока что достижение перестройки – гласность. В течение вот уже пяти лет исследуют причины наших несчастий.
Вначале разобрались с периодом, который обозначили как застойный. Но не сам по себе же возник этот застой? Тогда приступили к мрачным годам сталинщины. Вскрыли. Разоблачили. Предали гласности преступления тирана. Но ведь и сталинщина имела свои причины? Так добрались до истоков. До самого Октября. Того самого – Великого, славного, освободившего народ от гнета, открывшего новую эпоху в истории человечества…
Так внушали не одному поколению советских людей. Забудьте об этом, твердят нам теперь. Это большевики – кучка дорвавшихся до власти авантюристов – во всем виноваты. Ату их! А заодно и коммунистов всех последующих поколений. Всех скопом.
И все же не хочется молча, как прежде, проглатывать новые, теперь уже как бы правильные истины. И не потому, что солидарен с тем крутым активистом Интердвижения, который на каком-то митинге, потрясая кулаком, призывал «отстоять завоевания Великого Октября». Наверное, мало кто сейчас гордится этими завоеваниями, когда основная забота у большинства из нас сейчас – поддержать на плаву семью, прокормить детей. И это в мирное время, по истечении семи с лишним десятилетий Советской власти...
Мы вот все спорим, теоретизируем: нужен был Октябрь или не нужен, и каким мог бы быть наш путь, если бы он не случился.
Интересно, а как сами люди, попавшие в свое время в вихрь революции, смотрят на то и наше время? Ведь есть среди нас очевидцы и участники тех далеких событий.
На днях я прочитал повесть В. Максимова «Заглянуть в бездну». Об Александре Васильевиче Колчаке, царском адмирале, возглавившем крестовый поход против большевиков, и вспомнил Тимофея Ивановича Шапрана, скромного жителя эстонского города Хаапсалу. И решил навестить.
Мы познакомились с ним ранним воскресным утром в июне 1987 года, на выборах. Я получил редакционное задание написать репортаж том, как прошли выборы в Хаапсалу. То были необычные выборы. Впервые советским людям позволили выбирать кандидатов в местные органы власти среди нескольких претендентов, пусть пока и в порядке эксперимента в некоторых избирательных округах. Тогда-то, рассказав, за кого и почему проголосовал, Тимофей Иванович упомянул вскользь о своей встрече с Колчаком.
– С кем, с кем? – недоверчиво переспросил тогда я.
Мой новый знакомый подтвердил, что я не ослышался. Но обстоятельно поговорить тогда обо всем этом возможности не было.
И вот новая встреча. Старый коммунист Тимофей Шапран назначил мне встречу в райкоме партии. За минувшие три с половиной года Тимофей Иванович, отметивший 90-летний юбилей, ничуть не изменился. Многие его сверстники могут позавидовать такой выправке. Приветствуя, руку пожимает так же крепко.
Человек из «золотого эшелона»
Его родители, потомственные хлебопашцы, в конце XIX века перебрались в вольные Кулундинские степи, что на Алтае. Потом обосновались в селе Белом, где и родился Тимофей Шапран
– Как жили? – переспрашивает Тимофей Иванович. – Не очень богато, но и не бедно. Была пара коров, овцы... Правда, тесновато, в одном доме двадцать человек: у меня ведь было пять братьев и сестра, у большинства свои семьи.
– Как вы узнали, что произошла революция?
– От родителей. Рассказывали они об этом, помню, радостно.
– Но что Октябрь мог вам дать? Сами же говорите, что жили неплохо, работали на себя.
– Другие бедствовали. И в нашем селе, и в городе. Я ведь к тому времени уже побывал в Барнауле и в Бийске. Меня, в числе лучших учеников, окончивших три класса, учитель отправил на выучку к знакомому хозяину книжного магазина. Мы верили, что революция принесет всеобщую справедливость.
Справедливость они в своем селе начали устанавливать тотчас же: молодежь во главе с комсомольцами отбирала хлеб у наиболее злобных кулаков и передавала беднякам.
Но уже гремела война, с востока надвигалась колчаковщина. В июле 1919-го белогвардейские вербовщики, рыскавшие по всему Алтаю, нагрянули и в село Белое. Так Шапран вместе с другими молодыми крестьянами оказался в Иркутске, глубоком колчаковском тылу. И стали его готовить в солдаты Белой армии. Муштра с утра до вечера, разборка и сборка с закрытыми глазами «трехлинейки» и даже основы политграмоты. Последнюю, впрочем, каждый наставник преподносил по-своему, ибо с какими только взглядами не было людей в гарнизоне, даже среди офицеров.
Поручик Черемных... В отличие от другого поручика, душещипательных песен о нем не складывают. Не потому, что фамилия не очень удачная. Просто не вписывается в желаемую канву: поддерживал связь с большевистским подпольем. Поручик Черемных, в прошлом учитель, был командиром роты, в которой муштровали Тимофея Шапрана, и если б начальство узнало, какие речи ведет он с солдатами, наверняка поручику не поздоровилось бы.
Между тем, среди новобранцев нарастало брожение. Целые подразделения переходили на сторону красных. В начале декабря 1919 года, когда к Иркутску подступали партизанские формирования Каландаришвили и Бурлова, настал черед и роты Шапрана.
Большевики-подпольщики опирались в гарнизоне на солдат, сочувствующих советской власти. Подобрали надежных людей, которые накануне выступления должны были «начистоту» поговорить с командирами подразделений. В число надежных вошел и Шапран.
– Не страшно было вам, крестьянскому парню, агитировать?
– Действовали мы без церемоний: «Или вы, ваше благородие, пойдете вместе с солдатами, или...»
Догадываясь, что должно было следовать после «или», смотрю внимательно на Тимофея Ивановича. Я приготовил ему немало вопросов. Но пока молчу.
– Вы еще в прошлый раз сказали, что самого Колчака видели...
– Да, когда он драпал...
Даже сейчас, спустя почти вечность, всю силу своих рабоче-крестьянских чувств вложил он в это «драпал». Могу себе представить его состояние тогда, в девятнадцатом...
– Фильм такой был, «Золотой эшелон», не смотрели? Это про нас, - вдруг сказал Тимофей Иванович.
Конечно, смотрел. Еще в детстве. И теперь думаю: до чего же жизнь порой причудлива! Даже тогда мне казалось, что кино – про немыслимо далекие времена. И вот спустя столько лет уже даже после того, как смотрел этот фильм, запросто разговариваю с человеком, который был участником тех событий. Это кажется невероятным, хотя если разобраться, то – почему бы и нет? С другой стороны, действительно трудно ожидать встречи с участником Гражданской войны, притом вполне себе бодрым, в то время, когда люди бороздят просторы Вселенной на космических кораблях...
– А он действительно был золотым, – продолжает Тимофей Иванович. – Они ведь по пути обчищали все, что можно, набивали вагоны... Я сам вскрывал их и видел: они полны золота и других драгоценностей. У самого Колчака был свой специально оборудованный вагон, в нем находились его жена, премьер Пепеляев и прочая свита. Охраняли вагон белочехи, да не очень-то старались: за свою шкуру дрожали. И в ответ на ультиматум Иркутского временного революционного комитета, врученный им на станции Иннокентьевская, без сопротивления сдали нам эшелон. Вскоре ценности были переданы в банк. Колчака же со свитой препроводили в центральную иркутскую тюрьму...
– И потом расстреляли? – спросил я, хотя судьба адмирала хорошо известна.
– По приговору реввоенсовета. Об аресте узнали недобитые белогвардейцы, вновь пошли на Иркутск, вызволять. Вот и пришлось, учитывая обстановку... Его и Пепеляева. Седьмого февраля мои товарищи привели приговор в исполнение. На высоком берегу Ангары... Помню еще, когда выводили из камеры, Колчак сказал: «Судьба моя известна, позвольте только попрощаться с женой.
– Позволили?
– По-моему, да, – пожал плечами Тимофей Иванович.
В повести В. Максимова по-другому: упивающийся своей властью чекист Чудновский не позволил адмиралу встретиться с женой.
– Сейчас пишут, что Колчак в общем-то был неплохим человеком, – осторожно заметил я.
Тимофей Иванович смотрит на меня непонимающе и удивленно: не шучу ли?
– Я забыл сказать, – заговорил он тихо. – В нашем селе из 900 дворов не больше сотни осталось. Остальные пожгли, порушили колчаковцы. Они спрашивали у детей, – слабый голос Тимофея Ивановича крепнет, – они спрашивали: где отец? Дети растерянно моргали, и тут же – пуля в лоб. Я это видел, я – свидетель. Ишь ты, Колчак хороший...
И он умолк, ушел в себя. Обиделся, наверное.
– Что же было дальше?
И Тимофей Иванович снова рассказывает. Как в лютые морозы преследовали белых, плохо обмундированные, слабо вооруженные – с одной тачанкой на роту, но преследовали по опустошенным землям Прибайкалья, Бурятии... А под Читой Шапрана тяжело ранили. После излечения направили на родину, в военкомат. Работал в отделе по борьбе с дезертирами.
– И как вы с ними поступали, с дезертирами? Много их было?
– Немного. В основном, сынки богачей. Трусы... А поступали с ними – по закону военного времени. Как же еще?
– И все же, Тимофей Иванович, вот вы говорили о жестокости белых, но ведь и большевики порой перегибали...
– За большевиков мне трудно говорить. Сам я вступил в партию только в марте сорок пятого. Когда войну почти прошел, только тогда и понял, что достоин... Так вы про большевиков? Может, и были перегибы. Так время-то какое было? Если не ты, так тебя...
– Ну, а позже? Храмы рушили...
– Храмы – это правда, – согласился Тимофей Иванович. – Сам был свидетелем. В Курской области, куда переселился, женившись. Красивый был храм, стены мощные. С первого раза не удалось взорвать, так они снова его... Вот этого я уже не понимал.
Как же так?
В Гражданскую войну вопросов почти не было. Колчак и его армия – враги. Красные – наши. И надо жизнь положить, но защитить революцию. Защитили. Но чем дальше, тем больше вопросов. Почему в хлебной Украине и других благодатных районах не при царизме, а при родной Советской власти разразился лютый голод? Почему его боевых товарищей, тех, что шли в атаку с возгласами «За Родину! За Сталина!», когда они вернулись с войны, – в лагеря? За что?
– Я не считал себя «винтиком» системы, и эти вопросы не давали мне покоя. Правда, задавал я их только сам себе...
Но то было время мрачное. Сейчас мы совсем другие. И вопросы возникают тоже новые.
– Я четыре года воевал в Великую Отечественную. Прошел от Москвы до Курляндии. Освобождал от врага Прибалтику, разминировал Нарву, а теперь мне говорят – оккупант. Как же так? А чем я провинился перед родными Советами, что они на старости лет отобрали у меня последние льготные крохи?
Тимофей Иванович аккуратно сложил стопку почетных грамот, которые захватил с собой, поднялся и медленно пошел к двери...
«Молодежь Эстонии», 07.111990